И пусть будет трижды его голова
Лукава иль осторожна,
Все можно выдумать: жест и слова,
Но смеха выдумать невозможно.

У злых, у неискренних и у тех,
Чья совесть - сплошные пятна,
Как правило, грубый и резкий смех,
Фальшивый и неприятный.

И только у добрых людей всегда,
Наверно, во всей вселенной,
Смех, словно горной реки вода,
Чувств не скрывающий никогда -
Звонкий и откровенный!

Я не знаю, ну что это в нас такое
И какой это все приписать беде?
Только слыша подчас про людей дурное,
Мы легко соглашаемся, а порою
Даже верим заведомой ерунде!

И какой все нелепою меркой мерится.
Вот услышит хорошее человек,
Улыбнется: как видно, не очень верится,
А плохое запомнит почти навек!

То ль кому-то от этого жить острее,
То ли вправду не ведают, что творят,
Но, чем сплетня обиднее и глупее,
Тем охотней и дольше ее твердят.

А раз так, то находятся "мастера",
Что готовы, используя глупость эту,
Чье-то имя, поддев на конец пера,
Очернить и развеять потом по свету.

И ползут анонимки, как рой клопов,
В телефонные будки, на почты, всюду,
Чтоб звонками и строчками лживых слов
Лицемерить и пакостить, как иуды!

Но всего удивительней, может статься,
Что встречаются умные вроде люди,
Что согласны копаться и разбираться
В той плевка-то не стоящей даже груде!

А "жучки-душееды" того и ждут:
Пусть покрутится, дескать, и пусть попляшет!
Сколько крови попортит, пока докажет,
Говоря фигурально, "что не верблюд"!

А докажет, не важно! Не в том секрет.
Все ведь было разыграно честь по чести!
И нередко свой прежний авторитет
Человек получает с инфарктом вместе...

А порою, как беженец на пожарище,
Он стоит и не знает: с чего начать?
Гром затих, только силы откуда взять?
Нет, нельзя и неправильно так, товарищи!

Пусть умел и хитер клеветник подчас,
И на хвост наступить ему часто сложно,
Только дело в конечном-то счете в нас,
И бороться с мерзавцами все же можно!

Коли сплетня шмелем подлетит к плечу,
Не кивай, а отрежь, как ножом: - Не верю! -
Нет, не то чтоб: "подумаю" и "проверю"...
А: - Не верю, и кончено. Не хочу!

А случилось письмо тебе развернуть,
Где коварства - преподлое изобилие,
Ни обратного адреса, ни фамилии,
Плюнь, порви и навеки о нем забудь!

Если ж вдруг в телефонные провода
Чей-то голос ехидное впустит жало,
Ты скажи ему: - Знаешь иди куда? -
И спокойно и тихо пошли туда,
Где хорошего в общем-то очень мало...

И конечно же, если мы неустанно
Будем так вот и действовать всякий раз,
То без пищи, без подленького тумана
Все подонки, как черные тараканы,
Перемрут как один, уверяю вас!

Сколько рук мы в жизни пожимаем,
Ледяных и жарких, как огонь?
Те мы помним, эти - забываем,
Но всегда ль, где надо, ощущаем,
Что пожали "клейкую ладонь"?

Руки эти вроде бы такие,
Как у всех. Но к пальцам этих рук
Липнет все: предметы дорогие
И совсем дешевые, любые.
Руки-щуки, даже хуже щук.

Надо ли греметь о них стихами?
Может, это проза, ерунда?
Надо, надо! Ибо вместе с нами
Руки эти всюду и всегда!

Очень надо! Потому что нету
Ничего, наверное, подлей,
Чем лишенный запаха и цвета,
Этот самый ядовитый клей.

На полях, на фабриках, в науке,
Рядом с жизнью честной и прямой,
Липкие и подленькие руки
Вечно прячут что-то за спиной.

И отнюдь как будто бы не воры,
Скажешь так - презреньем обольют,
А ведь тащат, а ведь прут и прут
Все, что скрыто от чужого взора.

Посмотрите только: что же это?
Вроде бы по крохам тут и там:
Овощи, продукты, сигареты,
Лаки, пряжа, плитка для паркета -
Так и липнут к этим вот рукам.

Прут со строек плинтусы и доски!
Без зазренья совести берут
Краски, гвозди, ящики с известкой.
Дай им денег да стакан "Московской",
И фундамент, кажется, упрут!

Клейкие, пронырливые руки!
Как сыскать спасения от них?!
И в литературе и в науке
Тащат строчки, мысли. Эти "щуки"
Во сто крат зубастее речных.

У себя - кощеевское царство:
За копейку слопают живьем.
Вот иное дело - государство.
Тут - раздолье! Наберись нахальства
И тащи. Не жалко, не свое!

А ведь в целом это - миллионы!
Это спирта целая Ока,
Тонны рыбы, Эльбрусы капрона,
Айсберги бетона и картона,
Горы хлеба, реки молока!

И пока от житницы Отчизны
Этих рук, как псов, не отогнать,
О какой там распрекрасной жизни
Можно говорить или мечтать?

Кто-то скажет с удивленным взглядом!
- Ну о чем тут, извините, речь?
Есть закон, милиция... - Не надо!
Этим зла под корень не пресечь!

- Нет, - скажу я, - дорогие люди,
Зло это подвластно только нам.
Ничего-то доброго не будет,
Если каждый резко не осудит
И не хлопнет где-то по рукам.

Вот по тем, что хапают и прячут,
Чтоб отсохли, к черту, как одна!
Ничего, что трудная задача
Мы ее осилим, а иначе
Грош нам всем, товарищи, цена!

Когда друзья становятся начальством,
Меня порой охватывает грусть.
Я, словно мать, за маленьких страшусь:
Вдруг схватят вирус спеси или чванства!

На протяженье собственного века
Сто раз я мог вести бы репортаж:
Вот славный парень, скромный, в общем, наш:
А сделали начальством, и шабаш -
Был человек, и нету человека!

Откуда что вдруг сразу и возьмется,
Отныне все кладется на весы:
С одними льстив, к другим не обернется,
Как говорит, как царственно смеется!
Визит, банкет, приемные часы...

И я почти физически страдаю,
Коль друг мой зла не в силах превозмочь.
Он все дубеет, чванством обрастая,
И, видя, как он счастлив, я не знаю,
Ну чем ему, несчастному, помочь?!

И как ему, бедняге, втолковать,
Что вес его и все его значенье
Лишь в стенах своего учрежденья,
А за дверьми его и не видать?

Ведь стоит только выйти из дверей,
Как все его величие слетает.
Народ-то ведь совсем его не знает,
И тут он рядовой среди людей.

И это б даже к пользе. Но отныне
Ему общенье с миром не грозит:
На службе секретарша сторожит,
А в городе он катит в лимузине.

Я не люблю чинов и должностей.
И, оставаясь на земле поэтом,
Я все равно волнуюсь за друзей,
Чтоб, став начальством, звание людей
Не растеряли вдруг по кабинетам,

А тем, кто возомнил себя Казбеком,
Я нынче тихо говорю: - Постой,
Закрой глаза и вспомни, дорогой,
Что был же ты хорошим человеком.

Звучит-то как: "хороший человек"!
Да и друзьями стоит ли швыряться?
Чины, увы, даются не навек.
И жизнь капризна, как теченье рек,
Ни от чего не надо зарекаться.

Гай Юлий Цезарь в этом понимал.
Его приказ сурово выполнялся -
Когда от сна он утром восставал:
- Ты смертен, Цезарь! - стражник восклицал,
- Ты смертен, Цезарь! - чтоб не зазнавался!

Чем не лекарство, милый, против чванства?!
А коль не хочешь, так совет прими:
В какое б ты ни выходил "начальство",
Душой останься все-таки с людьми!

Когда мне встречается в людях дурное,
То долгое время я верить стараюсь,
Что это скорее всего напускное,
Что это случайность. И я ошибаюсь.

И, мыслям подобным ища подтвержденья,
Стремлюсь я поверить, забыв про укор,
Что лжец, может, просто большой фантазер,
А хам, он, наверно, такой от смущенья.

Что сплетник, шагнувший ко мне на порог,
Возможно, по глупости разболтался,
А друг, что однажды в беде не помог,
Не предал, а просто тогда растерялся.

Я вовсе не прячусь от бед под крыло.
Иными тут мерками следует мерить.
Ужасно не хочется верить во зло,
И в подлость ужасно не хочется верить!

Поэтому, встретив нечестных и злых,
Нередко стараешься волей-неволей
В душе своей словно бы выправить их
И попросту "отредактировать", что ли!

Но факты и время отнюдь не пустяк.
И сколько порой ни насилуешь душу,
А гниль все равно невозможно никак
Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.

Ведь злого, признаться, мне в жизни моей
Не так уж и мало встречать доводилось.
И сколько хороших надежд поразбилось,
И сколько вот так потерял я друзей!

И все же, и все же я верить не брошу,
Что надо в начале любого пути
С хорошей, с хорошей и только с хорошей,
С доверчивой меркою к людям идти!

Пусть будут ошибки (такое не просто),
Но как же ты будешь безудержно рад,
Когда эта мерка придется по росту
Тому, с кем ты станешь богаче стократ!

Пусть циники жалко бормочут, как дети,
Что, дескать, непрочная штука - сердца...
Не верю! Живут, существуют на свете
И дружба навек, и любовь до конца!

И сердце твердит мне: ищи же и действуй.
Но только одно не забудь наперед:
Ты сам своей мерке большой соответствуй,
И все остальное, увидишь,- придет!

Когда порой мне, имя называя,
О женственности чьей-то говорят,
Я снова почему-то вспоминаю
Твой мягкий жест, и голос твой, и взгляд.

Твои везде мне видятся черты,
Твои повсюду слышатся слова,
Где б ни был я - со мною только ты,
И, тем гордясь, ты чуточку права.

И все же, сердцем похвалы любя,
Старайся жить, заносчивой не став:
Ведь слыша где-то про сварливый нрав,
Я тоже вспоминаю про тебя...

Когда порой влюбляется поэт,
Он в рамки общих мерок не вмещается,
Не потому, что он избранник, нет,
А потому, что в золото и свет
Душа его тогда переплавляется!

Кто были те, кто волновал поэта?
Как пролетали ночи их и дни?
Не в этом суть, да и не важно это.
Все дело в том, что вызвали они!

Пускай горды, хитры или жеманны,
Он не был зря, сладчайший этот плен.
Вот две души, две женщины, две Анны,
Две красоты - Оленина и Керн.

Одна строга и холодно-небрежна.
Отказ в руке. И судьбы разошлись.
Но он страдал, и строки родились:
"Я вас любил безмолвно, безнадежно".

Была другая легкой, как лоза,
И жажда, и хмельное утоленье!
Он счастлив был. И вспыхнула гроза
Любви: "Я помню чудное мгновенье"!

Две Анны. Два отбушевавших лета.
Что нам сейчас их святость иль грехи?!
И все-таки спасибо им за это
Святое вдохновение поэта,
За пламя, воплощенное в стихи!

На всей планете и во все века
Поэты тосковали и любили.
И сколько раз прекрасная рука
И ветер счастья даже вполглотка
Их к песенным вершинам возносили!

А если песни были не о них,
А о мечтах или родном приволье,
То все равно в них каждый звук и стих
Дышали этим счастьем или болью.

Ведь если вдруг бесстрастна голова,
Где взять поэту буревые силы?
И как найти звенящие слова,
Коль спит душа и сердце отлюбило?!

И к черту разговоры про грехи.
Тут речь о вспышках праздничного света.
Да здравствуют влюбленные поэты!
Да здравствуют прекрасные стихи!

Печальный всем радость губит
(Проверено, и не раз),
А слабых никто не любит,
Приятель и тот не любит,
Хоть виду и не подаст.

Только другим помогая,
Всегда победишь в борьбе.
Уж я это точно знаю.
Проверено на себе!

На правой руке золотое кольцо
Уверенно смотрит людям в лицо,
Пусть не всегда и счастливое,
Но все равно горделивое.

Кольцо это выше других колец
И тайных волнений чужих сердец.
Оно-то отнюдь не тайное,
А прочное, обручальное!

Чудо свершается и с рукой:
Рука будто стала совсем другой,
Отныне она спокойная,
Замужняя и достойная.

А если, пресытившись иногда,
Рука вдруг потянется "не туда",
Ну что ж, горевать не стоит,
Кольцо от молвы прикроет.

Видать, для такой вот руки кольцо -
К благам единственное крыльцо.
Ибо рука та правая
С ним и в неправде правая.

На левой руке золотое кольцо
Не так горделиво глядит в лицо.
Оно скорее печальное,
Как бывшее обручальное.

И женская грустная эта рука
Тиха, как заброшенная река;
Ни мелкая, ни многоводная.
Ни теплая, ни холодная.

Она ни наивна и ни хитра
И к людям излишне порой добра,
Особенно к "утешителям",
Ласковым "навестнтелям".

А все, наверное, потому,
Что смотрит на жизнь свою как на тьму.
Ей кажется, что без мужа
Судьбы не бывает хуже.

И жаждет она, как великих благ,
Чтоб кто-то решился на этот шаг
И чтобы кольцо по праву ей,
Сняв с левой, надеть на правую.

А суть-то, наверно, совсем не в том,
Гордиться печатью ли, или кольцом,
А в том, чтоб союз сердечный
Пылал бы звездою вечной!

Вот именно: вечной любви союз!
Я слов возвышенных не боюсь.
Довольно нам, в самом деле,
Коптить где-то еле-еле!

Ведь только с любовью большой, навек
Счастливым может быть человек,
А вовсе не ловко скованным
Зябликом окольцованным.

Пусть брак этот будет любым, любым:
С загсом, без загса ли, но таким,
Чтоб был он измен сильнее
И золота золотее!

И надо, чтоб руки под стук сердец
Ничуть не зависели от колец,
А в бурях, служа крылами,
Творили бы счастье сами.

А главное в том, чтоб, храня мечты,
Были б те руки всегда чисты
В любом абсолютно смысле
И зря ни на ком не висли!

(Шутка)

Человек - это царь природы.
С самых древних еще веков
Покорил он леса, и воды,
И мышей, и могучих львов.

Но, "ракетным" став и "машинным",
Царь, с великим своим умом,
Оказался, увы, бессильным
Перед крохотным комаром.

Комары ж с бесшабашным риском,
Не задумавшись ни на миг,
С разудалым разбойным писком
Истязают своих владык!

Впрочем, есть и у этой "братии"
Две особенно злых поры:
На рассвете и на закате
Сквозь любые плащи и платья
Людоедствуют комары.

Люди вешают сеток стенки,
Люди жмутся спиной к кострам,
Люди бьют себя по коленкам
И по всем остальным местам.

Нет спасенья от тех налетов
И в ночные, увы, часы:
Воют хищные "самолеты"
И пикируют с разворота
На расчесанные носы.

Людям просто порой хоть вешаться,
И, впустую ведя борьбу,
Люди воют, скребутся, чешутся,
Проклиная свою судьбу.

А полки наглецов крылатых
Налетают за будь здоров
И на темени кандидатов,
И на лысины докторов.

Жрут без всяческих аргументов,
Без почтенья, увы, хоть плачь.
Даже члены-корреспонденты
Удирают порою с дач!

И какие уж там красоты,
Если где-нибудь, горбя стан,
Человек, этот "царь природы",
Вдруг скребется, как павиан!

Впрочем, надо признаться, к счастью,
Что разбойничий тот "народ",
Нас не полным составом жрет,
А лишь хищной своею частью.

Сам комар - травоядно-тихий.
От рождения он не зол.
А кусают нас зло и лихо
Только "женщины" - комарихи,
Ну, как водится, - "слабый пол"!

Ах, ученые энтомологи!
Вам самим же пощады нет.
Вылезайте же из-под пологов,
Из-под сеток на божий свет.

Если хочет сама природа,
Чтоб комар на планете жил,
Дайте ж средство такого рода,
Чтобы "зверь" этот год за годом
Вроде с пользой бы послужил,

Измените вы в нем наследственность,
Озарите лучами мглу
И пустите "кусачью" деятельность
По направленному руслу.

Чтоб не смели они касаться
Всех добрейших людских голов,
А кусали бы лишь мерзавцев,
Негодяев и подлецов.

Вот тогда-то, чего же проще,
Все раскрылись бы, как один:
Раз ты цел, - значит, ты хороший,
Ну а тот, кто искусан в роще,
Сразу ясно, что сукин сын.

И чтоб стали предельно дороги
Людям реки и тишь лесов,
Подзаймитесь же, энтомологи,
Воспитанием комаров!

Пусть с душой комары поют
Для хороших людей все лето.
А мерзавцев пускай сожрут.
Полагаю, друзья, что тут
Никаких возражений нету!

Человек лекарства глотает,
Ворот рубашки рвет.
Воздуха не хватает!
Врач тяжело вздыхаете
Долго не проживет...

Все скверно и безнадежно.
И как избежать сейчас
Вот этих больших, тревожных.
Тоскливо-молящих глаз?!

- Доктор! Найдите ж, право,
Хоть что-нибудь наконец...
У вас же такая слава
По части людских сердец!

Ну, что отвечать на это,
Слава... Все это так.
Да чуда-то в мире нету,
И доктор, увы, не маг!

Пусть было порою сложно,
Но шел, рисковал, не спрося.
И все же, что можно - то можно
А то, что нельзя, - нельзя!

А что насчет "знаменитости",
Так тут он спускает флаг.
Попробуй пройди сквозь мрак
Барьера несовместимости!

Сердце стучит все тише,
Все медленней крови бег...
Ни черт, ни бог не услышит,
Кончается человек...

Но что это вдруг? Откуда?
Кто поднял поникший флаг?!
Гений? Наука? Чудо?
В клочья порвали мрак?

Под небом двадцатого века,
В гуле весенних гроз,
Шагнул человек к человеку
И сердце ему принес!

И вовсе не фигурально -
В смысле жеста любви,
А в самом прямом - буквальном:
- На. Получай. Живи!

Чудо? Конечно, чудо!
Ведь смерть отстранил рукой
Не Зевс, не Исус, не Будда;
А отпрыск земного люда -
Умница и герой!

Однако (странное дело!)
Куда ты ни бросишь взгляд -
Талантливых, ярких, смелых
Сначала всегда бранят!

И вот по краям и странам
Повеяло злым дымком.
Кто звал его шарлатаном
Кто - выскочкой, кто - лжецом.

А тот, за морями где-то,
Словно под градом свинца,
Как сказочные ракеты,
Во тьме зажигал сердца!

И смело, почти отчаянно
Он всыпал расизму перца,
Когда, словно вдруг припаяно,
Забилось в груди англичанина
..Черного негра сердце!

Все злое, тупое, дикое
Он смел, как клочок газеты.

Где выбрана цель великая,
Там низкому места нету!

Пройдут года и столетья,
Но всюду, в краю любом,
Ни внуки, ни внуков дети
Не смогут забыть о нем!

И вечно мы видеть будем,
Как смело, сквозь мрак, вдалеке
Идет он, как Данко, к людям
С пылающим сердцем в руке!

Весенним утром четверо мужчин
Шагали на рыбалку оживленно.
— Нет, что за счастье,— вымолвил один,—
Что нам вослед не увязались жены!

Ну до чего ж я, братцы, не люблю,
Когда во все стараются соваться,
Воспитывать тебя, распоряжаться,
Да хоть бы взять красавицу мою!

И, задохнувшись от веселой злости,
(Спасибо, дом достаточно далек),
Он стал жене отсутствующей кости
Молоть буквально в пыль и порошок!

Другой сказал:— Бывает хуже, братцы!
Подумаешь, супруга командир!
А ты рискни хоть годик пообщаться
С женой, что вечно жаждет поругаться
Да ленится, нагуливая жир!

Придет с работы — час толчет картошку.
А поторопишь — лучше и не тронь:
Так и пойдет на приступ с поварешкой,
Из глаз огонь и изо рта огонь!

— Стоп!— рявкнул третий, закрутив картинно
Свой черный ус.— Все это кутерьма!
Да нет страшнее в жизни для мужчины,
Чем ревность жен, сводящая с ума!

Вернулся поздно, а она не спит:
— Где, трам-там-там, тебя, мой милый, носит? —
И так «тепло» и «задушевно» спросит,
Что сердце в пятки в ужасе летит!

Четвертый же сурово пробасил:
— Да вы еще о главном не сказали,
А главное, что лгут они, канальи,
И сплетничают свыше всяких сил!

Мою хоть в кипяток с размаху бросьте,
Да ваших тоже, шут меня дери,
А через час приди и посмотри:
Кипят, а нам перемывают кости!

Блеснула речка весело вдали.
Мужья от криков чуточку устали.
И тут из сумок завтраки достали,
Которые им жены припасли.

Костер зари, оплавя небосклон,
Смотрел, как дружно «рыцари» шагали.
Те, что ни разу в жизни не болтали,
Не сплетничали зря и не ругали
Своих «болтливых» и «ужасных» жен...

Гордые шеи изогнуты круто.
В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.
Смотрят с открыток, глядят с абажуров,
Став украшеньем дурного уюта.

Если хозяйку-кокетку порой
"Лебедью" гость за столом назовет,
Птицы незримо качнут головой:
Что, мол, он знает и что он поймет?!

Солнце садилось меж бронзовых скал,
Лебедь на жесткой траве умирал.
Дробь браконьера иль когти орла?
Смерть это смерть - оплошал, и нашла!

Дрогнул, прилег и застыл недвижим.
Алая бусинка с клюва сползла...
Долго кружила подруга над ним
И наконец поняла!

Сердца однолюбов связаны туго.
Вместе навек судьба и полет.
И даже смерть, убивая друга,
Их дружбы не разорвет.

В лучах багровеет скальный гранит,
Лебедь на жесткой траве лежит,
А по спирали в зенит упруго
Кругами уходит его подруга.

Чуть слышно донесся гортанный крик,
Белый комок над бездной повис
Затем он дрогнул, а через миг
Метнулся отвесно на скалы вниз.

Тонкие шеи изогнуты круто.
В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.
Смотрят с открыток, глядят с абажуров,
Став украшеньем дурного уюта.

Но сквозь фокстроты, сквозь шторы из ситца
Слышу я крыльев стремительный свист,
Вижу красивую гордую птицу,
Камнем на землю летящую вниз.